Демис Роуссос всегда пел с улыбкой на губах. Там, где другие забирались вверх с искаженным от усилия лицом, он выпускал голос из своей огромной грудной клетки — и голос летел сам собой в волшебные пределы. Там, где другие ломились в стену и головами бились о двери, он царственно поднимал руку в широком cвисающем рукаве своего роскошного одеяния — и распахивалось небо. Эксцессы, катакомбы и края были не его территорией, весь он был в солнечной середине жизни. В его черных глазах было что-то такое, что присуще Греции, несмотря на все повороты ее судьбы: тепло, дружелюбие, мягкое веселье, ласковая приязнь.

Он начинал в рок-группе Aphrodite’s Child, в которой играли три греческих студента, один из которых потом стал преподавателем античной литературы в Сорбонне, а другой всемирно известным композитом Вангелисом. Каждый из этой тройки эмигрантов, отказавшихся возвращаться в Грецию военного переворота и «черных полковников», пошел своим собственным путем — но только Роуссос сохранил в себе веселую легкость и хипповое чувство любви ко всем вокруг себя, которое так хорошо слышно в его музыке. Он был греком с итальянскими и турецкими корнями и впитал в себя средиземноморскую радость жизни. Эпикуреец, гурман, ценитель хорошего греческого вина, помнивший детской памятью Египет, студент революционной Сорбонны 1968 года, видевший баррикадные бои и лозунг «Если не знаешь, что делать, поджигай!» на стенах, но не способный на резкий жест и грубое слово, мужчина, влюблявшийся в женщин разных стран и говоривший на их языках — этот огромный человек с прекрасным голосом как будто соединял в себе и в своей жизни все человечество.

Каждое его явление само по себе было ярким представлением. Черный шелк его рубашек изящно гармонировал с розовым жилетом, а массивное ожерелье на груди было достойно жреца солнечной религии, не требующей жертвоприношений. Цветные стеклышки, которые были нашиты на края его накидок, переливались. На запястье сиял золотой браслет с античной камеей. Он раскачивался, сидя за роялем, его широченная ручища скользила по клавишам, и он улыбался, говоря улыбкой и  черными глазами грека, что мир прекрасен. Было в его улыбке удовольствие жить и петь и еще — наивное, мягкое удовольствие от самого себя, от своей силы и мощи, от своей окладистой бороды и черных глаз и от своего воздушного голоса, который он без усилий отправлял выше и еще выше, когда казалось, что выше уже нельзя. И как же ему тогда хлопали!

Он был всемирным артистом, пел по-английски, по-немецки, по-итальянски, но в его песнях всегда сохранялось тепло Средиземного моря и ширь его мягкой души. Он был мастером мелодий, каждая из которых становилась хитом в любой из европейских стран, но при этом все равно каким-то чудом сохраняла в себе отблеск греческого солнца и тоску по Греции и иногда  греческий ритм. My Friend the Wind он спел на фоне Акрополя — и греческий ветер развевал его черные волосы.

В нашем вечном советском ноябре, когда сугроб на шапке и грязь на ботинках, когда матерком побоку и длинная мрачная очередь за колбасой, голос Демиса Роуссоса создавал в воздухе депрессивных вечеров сияющую огнями, утонченную и элегантную Европу. Она возникала в странном городе заплеванных вокзалов и пивных забегаловок, где мужики крепко били воблу о края столов и где девушки-хиппи в джинсах с бахромой тихими голосами пели на скамейках Пушкинского сквера знаменитую Mammy Blue, которую и Роуссос пел. Он пел, и перед нами возникала Европа любви, где люди, расставаясь в кафе, красиво говорили друг другу goodbye my love goodbye, Европа аэропортов non stop и жизни from souvenirs to souvenirs, Европа мокрых зонтиков и счастья с привкусом грусти, о котором он пел, что оно forever and ever.

Алексей Поликовский