Мои отношения с Европой складывались нелегко. На чемпионате Европы по футболу в Португалии английский фанат сломал мне ребро, на Женевском автосалоне у меня сперли наличные. В ресторане я повесил куртку на спинку стула и принялся за сосиски; в какой-то момент я обратил внимание на человека, который, садясь за соседний столик, едва заметно толкнул меня в спину. Я удивился — толкаться в Швейцарии не принято. Через три часа, у касс вокзала, собираясь покупать билет, я обнаружил, что кошелек вычищен полностью, взяли не только шестьсот евро, но и полторы тысячи рублей, которые я отложил на такси из «Домодедова». Однако глубокая европейская культура и тут дала себя знать: кошелек без денег, но с водительскими правами и кредитными карточками вежливо положили на место.

В одном вагоне со мной ехали двое швейцарских солдат. Обыкновенные коротко стриженные парни с круглыми лицами, которые если и говорили о чем-то — то разве что о двадцати годах хорошего питания. Их обмундирование занимало меня больше их лиц. В их темно-зеленой униформе и высоких кожаных ботинках не стыдно было бы пройтись по подиуму Дома моды. Но сильнее всего притягивали мой взгляд массивные, отливающие маслянистым блеском бляхи, на которых была выбита эмблема батальона. Одна эта эмблема — из бронзы она, что ли? — стоила больше, чем все, что имел на себе наш солдатик, которого я раз от разу встречал в Москве, у табачного киоска на Шаболовской. Долговязый, нескладный, тощий, в тяжелой кирзе, болтающейся на ногах, с тонкой шеей недокормленного ребенка, солдатик тоскливо глядел на публику, говоря всем своим сиротским видом: «Просить на сигареты нам нельзя, но мы и не просим… Только вот вдруг вы сами догадаетесь, а?».



Швейцария лоснится от богатства, как жирный сыр. В магазинах нет дешевого ширпотреба: все настоящее, из шерсти, шелка и кашемира, и все стоит дорого для любого европейца, кроме швейцарца. По улицам идут дамы и господа, лица которых выражают вежливое самодовольство. Таких лиц в России нет даже у богатых людей. Чтобы наработать себе такое лицо, надо триста лет подряд, намазывая масло на хлеб и прилепляя сверху колбасу, сладко думать о вкладах в каком-нибудь Credit Suisse, которые растут… и растут… и растут. Но даже в этой Швейцарии городок Монтре производит впечатление не богатого, а одуряюще богатого места.

В Монтре высоко на склонах гор висят виллы с башенками, издали похожие на птичьи гнезда. Перед отелями развеваются флаги. Здесь, как известно, в Grand Hotel жил эстет Набоков. В роскошном люксе с видом на Женевское озеро этот ловец бабочек очень красиво, очень стильно тосковал по России.

Это город, в котором любят отдыхать европейские миллионеры, чьи фамилии и фотографии не попадают в прессу. Мелькать в газетах для таких людей — дурной вкус.



Вот сюда-то в декабре 1971 года и прибыли Deep Purple, чтобы записать диск, который войдет в историю под названием Machine Head. Отчего из всех европейских городов они выбрали именно фешенебельный Монтре? Я думаю, желание шокировать приличную публику своим непотребным видом — один из движущих мотивов для всякого отщепенца, а для дебоша всегда нужны соответствующие декорации.

В Хельсинки, где я жил в начале девяностых, я был поначалу удивлен тем, что главное скопление местных алкоголиков почему-то всегда случалось перед президентским дворцом, на изящной Эспланаде. Вечерами сюда сползалась вся пьяная нечисть; в том, чтобы упасть под скамейку на самом красивом бульваре города, для этих людей с испитыми лицами и красными голыми шеями был особенный кайф. Я полагаю, нечто подобное испытывали и Deep Purple, приезжая в Монтре.

Они приехали — и началось. Кажется, их приезд сдвинул какие-то болты мироздания. В зале казино, где они должны были записывать свой новый диск, давал концерт Фрэнк Заппа. Deep Purple в полном составе явились на концерт, кто-то из зрителей в восторге запулил осветительную ракету в потолок, и крыша полыхнула ярким пламенем. Заппа, рок-н-ролльный эксцентрик с острой бородкой и волосами до плеч, остался на сцене, словно пожар был частью шоу. Со сцены он руководил эвакуацией публики. Но часть публики рванула не на улицу, а в подвал. Клод Нобс, тогда молодой коммивояжер, увлеченный музыкой, а сейчас солидный семидесятишестилетний гуру и бессменный руководитель музыкального фестиваля в Монтре, вернулся в горящее здание и вывел людей из подвала за несколько минут до того, как крыша рухнула. За этот подвиг Deep Purple назвали его в своей песне funky Cloude — клевый Клод.

Пройдя четверть часа по берегу озера, по обсаженной пиниями дорожке, предназначенной для моционов, я нашел место, где все это происходило. Теперь тут новое здание казино: бетонный куб со стеклянными дверями, из-за которых на вас с вежливой подозрительностью смотрит привратник. Казино столь солидно, столь респектабельно и столь скучно, словно ждет не дождется нового приезда Deep Purple, которые, конечно, не преминут опять спалить его.



Smoke on the Water, великая мрачная песня, была набросана Гловером и Гилланом на салфетке в кафе на берегу озера на следующий день после пожара. Где теперь эта легендарная салфетка, я не знаю. Кафе, где все это ориентировочно происходило, я нашел: круглая ротонда-стекляшка на берегу озера. Официант в белоснежной рубашке и с черной бабочкой был исполнен аристократизма, как будто он был герцогом Лотарингским, тайно подрабатывающим в этих местах. Я заказал пиццу и смотрел на озеро. Я видел озеро, горы и город точно с той же точки, с которой в день пожара снимал безымянный фотограф, чье фото вошло в историю. Все было так же, как тогда, не было только огромного столба дыма выше Альп, вышиной в полнеба.

В пристойном Монтре событий подобного рода — пожаров, драк, дебошей и беспорядков — до приезда Deep Purple не бывало никогда. Здесь, на берегу озера, вблизи Альп, даже голос повышать не принято, не то что визжать и орать, как это умел делать Гиллан. Поэтому, когда он взялся за свое в спешно арендованном вместо сгоревшего казино отеле, туда явилась полиция. Тогда музыканты обложили стены отеля старыми матрасами и продолжили работу. Где они взяли в Монтре такое количество старья? Ответить на этот вопрос невозможно, но можно представить себе длинноволосого Ричи Блэкмора в компании с обросшим Джоном Лордом, рыщущих по главной улице Монтре в поисках старых матрасов. Мне жаль, что я пропустил это зрелище.



Однажды я с рок-н-ролльным фотографом и другом РАДИО ФРАНЧЕСКА Александром Осиповым поздним вечером вышел из клуба «Дом у дороги». Тогда «Дом у дороги» помещался в районе Пироговки. В клубе только что отыграл Доктор Аграновский, теперь там настраивала инструменты очередная команда — не помню сейчас, какая именно. Мы с фотографом прогуливались по улице меж двух полюсов бытия — от блюз-рокового клуба до первого московского хосписа. Их разделяло шагов тридцать. В темном холодном воздухе маленькие окна клуба ярко пылали, а за ними скользили разгоряченные счастливые лица, бороды, джинсовые куртки, бутылки, гитары. Хоспис рядом был тих и темен, и в окнах его не было видно ни души. Мы инстинктивно перешли на другую сторону улицы, к гастроному. И Осипов рассказал мне, что здесь, рядом с этим гастрономом, он слышал самое удивительное исполнение Smoke on the Water.

Короткими простыми фразами он описал мне трех мужиков из близлежащего двора, в вечерний час вошедших в винный отдел. Все они были в тренировочных штанах, один в тапочках. У этого, в тапочках, был с собой баян. Скинувшись, аборигены Пироговки взяли бутылку водки на троих и устроились распивать ее на приступочке дома. Я хорошо представлял себе их одутловатые лица, их седеющие волосы, их могучие кулаки, сжимающие бутылку. Пили они, естественно, из горла. Потом баянист растянул меха, притопнул ногой в тапочке — и запел Smoke on the Water. Двое других, стоя рядом, подпевали. Глаза их заволокла пелена, лица закаменели.

Smoke, слышь, on the water,

Fire, блин, in the sky,

— пели они с мрачной силой под стоны и всхлипы баяна. Жизнь и смерть, вода и пожар, фешенебельный Монтре, суетливая Москва, выпускник Лондонской консерватории Блэкмор, безымянный московский алкоголик с баяном — все в этот момент связалось воедино.



Алексей Поликовский

Фото над текстом: Didi Zill. Вот так Deep Purple выглядели в том декабре.

Фото под текстом: Smoke on the water еще не написана, но дым уже поднимается над водой. Неизвестный фотограф, Монтре, декабрь 1971