Патти Смит дала в Москве единственный концерт. Это было поздним вечером 3 сентября в клубе «Б2», в зале с черными стенами на верхнем этаже. О том, что и как Патти Смит там пела, уже написали десятки печатных и сетевых изданий. Но никто не написал о том, что знаменитая американка делала в Москве до концерта.
В Москву Патти приехала на один день. Остановилась в отеле «Марко Поло». В этот день у нее не оставалось много времени для развлечений — в шесть вечера она уже должна была настраивать аппаратуру и пробовать звук. Пожелание у нее было только одно — посетить Музей Толстого. А провести для нее экскурсию по музею должен был я.

В этой задаче было для меня нечто сюрреалистическое. Я очень хорошо знаю этот музей и могу рассказывать о Толстом часами. Я люблю эту улицу в Хамовниках, с фабричными корпусами, старинными фонарями и коричневым домом, в котором жил Лев Николаевич. Это не просто улица и музей — это часть моей Москвы. Но я никогда в жизни не мог представить, что мне придется рассказывать о великом русском писателе женщине, которую называют «матерью панк-рока». Она, эта женщина, подружка фотографа Роберта Мэплторпа, вдова гитариста Фреда Смита, поющая свои песни сумрачным безнадежным голосом, принадлежит другой планете. Как ее Чикаго и Нью-Йорк, как ее панк и рок связаны с русским графом, писавшим здесь романы, варившим кашу на примусе и тачавшим сапоги? Я не знал.
Когда Патти Смит и сопровождающие ее лица вышли из дорогого темно-синего «Ауди», ощущение сюра усилилось. Эта старая московская улица во всю свою историю не видала такой странной компании. Они словно вывалились в Хамовники из нью-йоркского отеля «Челси», где тридцать лет назад Патти выпивала вместе с Нико из Velvet Underground и Энди Уорхолом. Я не буду описывать всю компанию — это займет слишком много места — скажу только, что привезший Патти в Россию продюсер Чепарухин был в мятой зеленой майке, джинсах и красноватых кедах, разбитых так, словно он только что вернулся в них из пешей прогулки в Непал. Он тут же уселся на асфальт перед домом Толстого и громкоголосно стал рассказывать о концерте Дэвида Бирна в Лондоне, на котором были исключительно гомосексуалисты. Но Патти была лучше всех.
Она была в черном мятом пиджаке, по которому когда-то замысловатой змейкой стекла жидкость. Змейка слабо поблескивала. Может быть, это был след ликера, который она много лет назад пила с Джанис Джоплин, может быть, это был след водки, которую она пила с Уильямом Берроузом. Или что там она пила с Кэйлом, Берроузом, Гинзбергом и другими своими великими друзьями? Ее голубые джинсы были заправлены в светло-коричневые замшевые сапожки. В левой петлице пиджака у нее была маленькая зеленая штучка цвета малахита — знак командора ордена искусств и литературы, который министр культуры Франции вручил ей в этом июле. На правой петлице висела прищепка со словами, которые я не смог прочесть. Более того, я даже не смог понять, на каком это языке. Наверное, на инопланетном.
Лицо у нее было усталое и бледное, а маленькая горячая рука, данная для рукопожатия, как будто просила помощи. И я постарался перелить в эту руку немножко энергии. Для человека, когда-то влепившего миру в лоб фразу: «Любой б…..й рок-н-ролл заводит меня сильнее, чем Библия!», она была как-то странно, тихо интеллигентна. Это не была звезда рок-н-ролла, демонстрирующая свою человечность, это была просто усталая женщина, которая, вставая утром, благодарит Бога за то, что еще жива. И долго пьет кофе.
Когда фотограф Александр Осипов в творческом азарте сунул ей камеру прямо в лицо и делал крупные планы, она долго не сопротивлялась, а потом сказала тихо и покорно: «Пожалуйста, не надо».
Патти — осколок. Она осколок тех давно разбившихся времен, когда рок еще не потерпел полного и безоговорочного поражения. И это видно сразу же, при первом же взгляде на ее лицо. Это истощенное лицо человека, держащего оборону. Это измученное лицо человека, знающего, что такое безвозвратные потери.
Стоя у калитки, ведущей к дому Толстого, я рассказал ей о фабричных гудках, будивших графа в пять утра. Она слушала вежливо и терпеливо, но лицо ее постепенно блекло, как будто остатки крови отливали от него. «Я устала, а вечером концерт», — наконец сказала она. В этом не было ни резкости, ни вызова, а только жалоба и печаль. И попросила: «Можно я посмотрю на стол, за которым он писал свои книги?».
Маленькой решительной группкой мы вошли в музей и под крики смотрительниц: «Вернитесь! Начало экскурсии в другую сторону!» отправились прямиком на второй этаж, к столу Толстого. Пока я рассказывал про стол и стул, у которого Лев Николаевич собственноручно подпилил ножки, Патти вдруг извлекла откуда-то огромный фотоаппарат с раструбом. Этот поляроид был новинкой лет двадцать назад. И принялась фотографировать.
Она фотографировала совсем не те вещи, которые, как мне казалось, стоило бы фотографировать в музее. Я в это время исправно сообщал ей все, что знал, о выбранных ею предметах. Она почему-то долго снимала гипсовый бюст, служивший моделью для дочери Толстого Татьяны. Но особенно ее привлек велосипед, на который Лев Николаевич впервые сел в возрасте 67 лет. Граф с развевающейся бородой катался на нем по окрестным переулкам. «Заходить за шнурок нельзя!» — раздался снизу голос смотрительницы, чувствовавшей опасность, исходившую от хипповой кодлы, непонятно зачем ворвавшейся в музей. «А никто и не заходит!», — отвечал я и не врал: Патти не заходила, а упорно и медленно подползала на четвереньках под шнурок, поближе к велосипеду.
Потом, во дворе, она показала мне свой улов: десяток странных, даже не черно-белых, а серо-белых картинок. Они были сумрачные, как ее музыка, в которой никогда не восходит солнце. Странный у нее взгляд. Ни одна картинка не была равновесно скомпонована, везде перекосы, ни в одной свет не падал правильно. Но во всех них было что-то завораживающее: насыщенный тенями, неправильный, абсурдный мир, в котором от велосипеда оставалось полколеса, от комнаты Толстого — переплетение черных и серых граней, а мальчик, бегущий по двору усадьбы, был срезан краем кадра и именно поэтому двигался, дышал, был жив.

Алексей ПОЛИКОВСКИЙ